„Американская женщина свободна. Она пользуется всеобщим уважением и почетом. Перед ней открыты все пути в жизни. Во всей системе американской „демократии”, во всех областях жизни и быта, женщине отведено обширное и почетное место”.
Так утверждает буржуазная печать, литература, кино, театр, радио. Так говорят политические деятели в предвыборных речах, объезжая свой округ, штат или всю страну. Такими рассказами переполнены страницы газет и журналов, такие фильмы массовым производством выпускает центр американской кинопромышленности Холливуд. Но так ли это?
Откроем книги американских левых писателей, близких пролетариату и беднейшему фермерству Америки, писателей реалистов, мастеров художественного репортажа: Эптона Синклера, Джона Стейнбека, Эрскина Колдуэлла, Лэнгстона Хьюза, Ричарда Райта и многих других. Мысленно пойдем вместе с ними туда, где разыгрывается действие их романов, рассказов, очерков. Пойдем вдоль рабочих кварталов Чикаго, Нью-Йорка, Детройта, вдоль полей арендаторов-издольщиков южных штатов — Оклахомы, Тексаса, Канзаса.
И тогда перед нами откроются совсем другие картины. В „Джунглях” Синклера, книге, ставшей классической для истории американского рабочего движения, рассказывается о положении работниц на бойнях Чикаго.
Мрачными красками нарисованы эти картины, самыми мрачными, какие только нашлись на палитре художника. Наряду с мужчинами женщины работают всюду. В отделе маринованных консервов различные кислоты разъедают им руки и ноги.
Кожа на сапогах перегорает, и ноги покрываются болячками и язвами, гниют заживо. Каждая царапина, случайный порез мгновенно превращаются в страшную рану, грозящую заражением крови.
В отделе искусственных удобрений их одежда и белье, все поры их кожи, все клетки их тела пропитываются нестерпимо зловонной пылью. Эта пыль залепляет глаза, забивает рот, нос и уши, вызывая постоянные рвоты, головокружения, мигрени, обмороки. Отмыть пыль невозможно. Зловоние так устойчиво, что стоит работнице войти в комнату, сесть за стол, чтоб в мгновение ока все пропиталось этим запахом. В трамвае, кино, в публичных местах все шарахаются от нее, как от зачумленной.
Женщины работают и среди мясников, работают сдельно, разрубая туши и отделяя мясо от костей, каждую минуту рискуя в спешке искалечить себе руки. Их пальцы и ладони покрываются бесчисленными рубцами, почти стираются до основания, кончики пальцев распухают и становятся бесформенными, а большой палец правой руки, поврежденный бесконечное число раз, превращается в мертвый кусок мяса. Вдобавок женщины бегают по ледяному полу, под которым находятся ледники. Они скользят в лужах дымящейся крови, теряют дорогу в облаках густого пара, размахивая своими большими ножами и едва не задевая друг друга. Зимой они тащатся пешком весь долгий путь от рабочих до бога, увязают в сугробах, сваливаются с ног, сбитые ветром, отмораживают руки. Летом они задыхаются в тучах пыли, клубящейся на дороге, в зловонных испарениях, поднимающихся от искусственного грунта из мусора и отбросов, на котором стоят дома. Их маленькие дети играют тут же в мусорных кучах, окруженные роями мух, и нередко падают с мостков прямо в навозную жижу и тонут там.
Такова жизнь средней рядовой работницы чикагских скотобоен, как ее описывает, на основании документальных данных и показаний очевидцев, Эптон Синклер. Немногим легче живется и женщине из дома мелкого фермера-хлопковода, арендатора-издольщика. Эрскин Колдуэлл в своей книге „Табачная дорога” дает потрясающий портрет такой женщины.
Это — мать Джитера Лестера, фермера, из года в год не засевавшего своей земли и впавшего в окончательное разорение и нищету. Сколько у нее детей и внуков, — она и сама не знает: давно уж счет им потеряла. Только в одном этом доме у нее восемнадцать внуков. Но все они разбрелись кто куда и оставили ее покинутой и заброшенной. Она живет в родной семье нищей и жалкой, „лишним ртом”, стараясь не попадаться
на глаза, съежиться, сжаться в своем уголке. По внешнему виду она похожа на чучело. Одежда ее вся в лохмотьях, треплющихся по ветру. Ноги обмотаны длинными черными лоскутами, развязывающимися и хлопающими на ходу. Вместо сапог у нее — куски конского хомута, нарезанные квадратами и привязанные к ступням веревками. От постоянной голодовки, от ругани и попреков, всевозможных измывательств она стала не совсем нормальной. Все ее мысли сосредоточены на еде.
Ее навязчивая идея — хлеб. Ночью она прячет под подушкой недоеденный кусок. Во сне бредит пищей.
Все остальные интересы, чувства, мысли заглохли, умерли в ней. Она глуха и слепа ко всему окружающему. Погибает она случайной, нелепой смертью: ее переезжает автомобиль, отъехавший со двора и управляемый ее собственным внуком.
Несколько часов она борется со смертью, лежа на песке, но никто не обращает на нее внимания. Не успевает еще остыть ее тело, как сын и зять хватают его за руки и за ноги и кидают в бурьян. Еще хуже приходится негритянке на плантаторском Юге. Чтобы отвлечь внимание обнищавших фермеров от их подлинного врага — крупных плантаторов и земельных банков, чтобы направить нарастающий гнев народный в иное русло, правящие классы и их агентура толкают толпу на погромы, избиения, суды Линча над неграми. И тогда нередко вся ярость обрушивается на женщин.
Тот же Колдуэлл в своей последней повести „Случай в июле” рассказывает о таком погроме в негритянском поселке. Погромщики врываются ночью в мирную хижину, поднимают с постели мужа и жену, избивают мужа почти до полусмерти, а женщине выливают на оголенный живот целую бутылку скипидара. Она корчится в судорогах, царапает себя ногтями до крови, воет от нестерпимой муки. Другие врываются к шестилетней девочке- негритянке. Подволакивают ее к доске и толкают на пол, срывают рубашку, толкают в бока, живот и грудь прикладами и насилуют ее. В это время остальные поджигают хижины, дворы, сараи. Помощники шерифа, единственная местная власть, хватают ни в чем неповинных негритянок и мулаток, загоняют их в тюрьму,
как скот, и там вволю тешатся над ними.
Но иногда и здесь, среди всеобщей нищеты и одичания, попадаются женщины с сильным характером и ясным умом, знающие, где им искать путь в жизни, Незабываемые образы таких женщин дает нам революционная американская литература.
Такова мать из последнего, нашумевшего на Западе и у нас, романа Джона Стейнбека „Гроздья гнева”.
Мать, вместе со всей своей семьей, принадлежит к переселенцам из Оклахомы в Калифорнию. Они бросили свою землю, дом, за бесценок продали свой скарб, купили старую разбитую машину и пустились в странствие к цветущим долинам Калифорнии. Но здесь они находят безработицу, разорение, конкуренцию с толпами пришельцев из других штатов, смертельную вражду местных жителей, отчаяние и угрозу голодной смерти. Полиция встречает переселенцев штыками, резиновыми дубинками, бомбами со слезоточивым газом. Их запирают в трудовых лагерях, напоминающих каторжные дома и тюрьмы. Или же их гонят с места на место, нигде не давая работы и крова. Когда наступает пора ливней, они массами падают на больших дорогах, в пустых заброшенных амбарах, и мрут от голода и холода.
Вся семья распадается. Дед и бабка умирают еще в пути, не вынеся трудностей. Тела их зарывают тут же, на большой дороге. Один из сыновей, Ной, и зять тайком покидают семью, решившись попытать счастья на свой риск и страх. Другой сын, Эл, обручившись с дочкой соседей, уходит к ее семье. Брат мужа впадает в запой и тратит последние трудовые гроши семьи. Дочь Роза, брошенная мужем беременной на руки матери, в хижине, затопленной ливнями, без повитухи и доктора, в жестокой лихорадке рожает мертвого ребенка и сама чудом остается в живых. Джим Кэйси принимает участие в забастовке, попадает в тюрьму и, выпущенный на свободу, погибает в стычке с полицейскими. Наконец, старший и любимый сын, Том, наиболее сознательный и мужественный из всех, имеет за плечами годы тюрьмы, а впереди — электрический стул. Он — вне закона и подлежит суду Линча, он — зверь в этой охоте на человека.
И все-таки мать не теряет в испытаниях мужества и стойкости духа. Она поддерживает в Томе волю к борьбе. Она укрывает его от шпиков и полицейских. Помогает ему бежать и, прощаясь с ним, сама благословляет его почти на верную смерть в борьбе за счастье народа. Ее образ, несомненно, влиянием из романа Горького „Мать”.
Еще более поразительный пример героизма являет старая негритянка, тетушка Сю, из книги Ричарда Райта „Дети дяди Тома“. Она — прачка, жена рабочего, мать коммуниста. Всю жизнь она стирала, гладила и носила на голове стофунтовые узлы с бельем, чтобы ее мужчины имели хлеб и возможность заниматься партийной работой. Ее муж, рабочий, умер. Старший сын вот уже год как сидит в тюрьме. Последний и самый любимый сын, Джонни Бой, схвачен в то время, как собирал на митинг черных и белых рабочих.
Сама она избита до полусмерти и почти замертво валяется у порога своего жилища. Но даже в полуобморочном состоянии, в жару и бреду, ее неотступно терзает мысль, что она выдала провокатору имена товарищей, по ошибке приняв его за своего.
И вот, едва живая, она встает и идет к шерифу, пряча револьвер под простыней, чтоб быть там раньше шпика и убить его, прежде чем он успеет выдать партийную тайну. Там, у шерифа, ей приходится вынести то, что почти превышает человеческие силы. Она видит, как „допрашивают” ее сына, тщетно пытаясь вырвать у него эти имена, как ему перебивают железным ломом ноги, прорывают барабанные перепонки… И все это время она умоляет сына молчать. И вот, наконец, кончается ее пытка, появляется запыхавшийся шпик. Она стреляет в него, прежде чем он успевает сказать хотя бы слово. Разъяренные белые убивают сразу ее и сына. Но имена товарищей так и остаются тайной. Организация спасена.
Американская женщина, жена и мать рабочего и фермера, может стать и будет свободной. Но путь к ее освобождению лежит в революционной борьбе, в борьбе миллионов трудящихся за социалистическое будущее, за то будущее, которое стало настоящим в стране Советов.

Работница и крестьянка № 2 январь 1941 г.