Я сама — екатеринодарская. Отец мой — бондарь. Семья у нас была большая. Когда началась германская война, я вместе с подругами Нюрой Кармазиной и Лизой Самойленко поступила в типографию Трубы. Тогда работниц еще мало было в типографиях, но владелец Труба брал к себе женщин, хоть и смеялся над ними: „Труба вылетит с вами в трубу”.
Я работала в переплетной, но в свободное время шла к наборщикам и наблюдала, как они работают. Хозяин заметил, что я целые часы провожу в наборной, и перевел меня туда. Работая в типографии, я стала посещать воскресною школу, организованную по типу университета Шанявского. Здесь мы познакомились с большевиками. Главным образом это были портные. Я страшно любила читать. Однажды знакомый мой, Михаил Карякин, дал мне книжку и сказал:
— Прочти, Настя. Потом скажешь, понравилась ли. Только никому не показывай. Тут против правительства.
„Ну, — думаю, — если против правительства, значит, интересная. Надо читать так, чтобы батька не видел”. Это был „Коммунистический манифест”.
Заметив мой интерес к такой литературе, Карякин стал мне давать газету „Социал-демократ”, напечатанную на папиросной бумаге. Потом большевики стали приглашать нас, работниц, на свои собрания. Там говорили о войне, о том, что рабочим тяжело живется. Я жадно прислушивалась к этим смелым речам.
Увидев, что мы вполне освоились, ребята предложили нам таскать из типографии шрифты, чтобы организовать большевистскую подпольную типографию. Мы с жаром принялись за это дело. Бывало, разбираешь набор, свяжешь вместе строк его пятьдесят-двести и сунешь в карман. Так мы растащили чуть ли не всю типографию Трубы. В нашей подпольной типографии печатались антивоенные большевистские прокламации. По ночам мы расклеивали их на стенах и на ставнях домов. Так постепенно все больше и больше я втягивалась в подпольную работу. В шестнадцатом году была арестована. Просидела в тюрьме больше месяца.
Когда в Петрограде произошла Октябрьская революция, у нас в Екатеринодаре власть фактически принадлежала генералу Покровскому. Он начал создавать белогвардейские отряды из реалистов и гимназистов. Нашу большевистскую организацию загнали в подполье. Был разгромлен партийный комитет, находившийся на Ростовской улице. Приехали на грузовике вооруженные юнкера и все разнесли: поломали столы и стулья, порвали все бумаги. После этого партийная организация и газета перешли на нелегальное положение.
Тогда комитет поручил мне, Нюре Кармазиной и Лизе Самойленко печатание нашей большевистской газеты „Прикубанская правда”. Печатали мы в частной типографии, владельцу которой, конечно, платили. Пока мы работали, на улице дежурили наши ребята. Так вам удалось набрать несколько номеров.
Одновременно стали организовываться рабочие дружины.
Занятия происходили в помещении воскресной школы, у директора школы — большевички Мартыновой. Из женщин-работниц — прачек, портних, печатниц — был организован санитарный отряд.
Под нажимом красных отрядов генерал Покровский очистил город. Мы организовали советскую власть. В конце марта восемнадцатого гола на Екатеринодар начал наступать Корнилов. В это время в самом городе не было вооруженных час ей.
Имелись только небольшая часть артиллерийского дивизиона да красногвардейские отряды на заводах. Корнилов появился совершенно неожиданно. Однажды вечером вдруг слышим пулеметную и орудийную стрельбу. Оказалось, что корниловцы уже подходят к станции Екатеринодар 2-я. Партийный комитет большевиков выпустил экстренное воззвание ко всем рабочим и трудящимся, призывая стать на защиту города от белогвардейцев. Тут и поднялись все. Масса рабочих шла на фронт добровольно. Не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь
отказался. Даже предприятия, находившиеся под влиянием меньшевиков, давали добровольцев, например, завод „Кубаноль” (сейчас им. Седина) и печатники. Красногвардейские отряды шли в окопы. Оружие брали, где придется. Тем, кто никогда не держал в руках винтовку, опытные товарищи показывали, как с ней обращаться.
Фронт находился около кожевенных заводов. Белые повели свое наступление от Кубани и обложили город кругом. Фронт был очень растянут. Женщины не отставали от мужчин — рыли окопы, в фартуках, в юбках носили землю. Работали даже малые дети. В первые дни боев с корниловцами весь город грохотал — фронт проходил у самого города. На второй день пули долетали уже до главной улицы.
Наши окопы тянулись в три ряда. Сидит, бывало, в окопе красногвардеец сутки-двое, проголодается, возьмет винтовку на плечо и идет домой. Пообедает — и снова на фронт. У всех было горячее желание отогнать Корнилова. Всех гнала в окопы классовая ненависть. На улицах Новой и Кузнечной, по дороге к кожевенным заводам, у каждого двора сидели старухи и дети.
Возле них — бутылки с водой и молоком, яблоки.
— Голубчики, защитите нас, — говорили они проходящим красногвардейцам — Берите, что хотите.
Женщины рвали простыни и приготовляли из них бинты для перевязок. Живущие в районе кожевенных заводов дрогали также помогали красногвардейцам. Бывало, оставит дрогаль лошадь свою шагах в двадцати от окопа, подходит к бойцам и спрашивает:
— Нет ли у вас раненых? Отвезу.
Уложит на подводу, отвезет в лазарет и едет обратно на передовые позиции. У нас имелись пушки, но не было опытных наводчиков. Стреляли мы наугад. Какой-то военнопленный, австриец, плохо говоривший по-русски, предложил свою помощь. Сначала товарищи опасались, а вдруг он наведет орудия на наши окопы и перебьет бойцов? Долго обсуждали, разрешить ему стрелять или нет. Наконец Люба Шевченко — участница боя — заявила:
— Дайте ему. Я его знаю. Я когда-то с ним гуляла. Не может быть, чтобы он был за белых. Поручили батарею австрийцу. Он начал наводить пушки.
Мы видим, что человек знает дело. В центре позиции белых находилась ферма. Видно было издали, что к этой ферме все время подъезжают конные. Мы поняли, что там находится штаб, и решили открыть по нему огонь. После того как наш снаряд разнес ферму, наступление белых прекратилось. Корниловцы отступили.
Фактически масса сражалась без командиров. Мы не знали, как стрелять, куда стрелять. Нам нужно было руководство, а его не было. Если бы мы имели настоящего военного руководителя, возможно, у нас не было бы таких потерь. На Дубинке, на Покровке редко найдешь дом, где бы не было или убитых, или раненых в боях с Корниловым.
Жертв было много. Но все же победили пролетарский энтузиазм и классовая ненависть. Рабочие и работницы, не умеющие по-настоящему держать винтовку в руках, разбили отборные офицерские части.
На второй день боев я была ранена. Произошло это так.
Один из товарищей каким-то образом оказался лежащим далеко от окопа. Я видела, что он корчится на земле, очевидно, был ранен. Недолго думая, я вылезла из окопа и пошла прямо к нему. Дошла до него, разорвала на нем окровавленную рубашку, смотрю — у него под сердцем рана. Послушала сердце: кажется, бьется. Была я очень крепкая. Взвалив раненого на спину, потащила его к своим. Ноги у него волочатся по земле. Прошла я с ним немного, чувствую — тяжело.
Отдохнула и пошла дальше. Слышу, он перестал дышать. Что, думаю, тащить мертвого? Оставлю его, а потом, когда отобьем белых, подберем. Опять послушала у него сердце. Не бьется. Тогда я положила мертвого товарища и направилась к своим.
Ребята в окопе ругаются, машут мне руками, велят нагнуться. Очевидно, меня заметили белые и начали по мне стрелять. Только я подумала, что нужно лечь на землю, как чувствую, что меня кто-то по ноге точно железной палкой ударил.
Я упала и стала медленно ползти. Белые стреляли разрывными пулями. Рана на левой ноге была громадная, как будто от снарядного осколка. Кое-как добралась я до окопа. Оттуда меня отправили в лазарет.
★ ★ ★
После этих боев советская власть существовала еще четыре месяца. Все это время я лежала в лазарете. С первых же дней доктора предлагали мне отрезать ногу. Но я долгое время не решалась. Куда я денусь с одной ногой? В типографии во время работы приходится все время стоять. Я боялась, что не смогу больше работать. Наконец, все же согласилась. Мне ампутировали ногу. Долго я лежала в больнице. Пришли товарищи и сказали, что переводят меня в хорошую больницу против Городского сада.
В этом лазарете, очень хорошо обставленном, расположились партизаны. Лежат тяжело больные, а рядом с ними — гармонь, песни, отчаянный пляс.
Товарищи не забывали меня и часто навещали. Однажды товарищи принесли даже бутылку вина „Абрау-Дюрсо”. Явилась ко мне делегация от правления профсоюза печатников.
Ходили слухи, что в лазарете красногвардейцев не лечат. Профсоюз выделил нескольких человек для наблюдения над врачами.
Так пролежала я до августа восемнадцатого года. В один из дней слышу — стреляют пулеметы и пушки. Это наступал на Екатеринодар Деникин. Я спрашивала навещавших меня товарищей, в чем дело, но те успокаивали.
— Что ты! Это тебе кажется. Просто наши учатся стрелять.
Однако я никак не могла успокоиться. Через несколько дней приходит ко мне Нюра Кармазина и вдруг говорит:
— Завтра-послезавтра мы отступаем. Мы тебя возьмем в вагон вместе с другими товарищами, а пока перевезем в частную лечебницу.
— Зачем перевозить, когда вы меня с собой возьмете?
Я и здесь полежу, — ответила я. Все-таки Кармазина перевезла меня в лечебницу. На следующий день пришла опять. Вид у нее был смущенный.
— Настя, мы тебя не возьмем. Нет вагонов. Вместе со всеми в вагоне ты затеряешься. Мы будем отступать на Новороссийск, а дальше — не знаю как. Кроме того, тут остаются Таня Колодезная и другие товарищи.
И постаралась меня утешить:
— Да и не пойдут белогвардейцы в частную лечебницу.
Попрощались мы с ней, поплакали, и она ушла. На прощание оставила мне тридцать рублей. Потом слышу несмолкаемый грохот, а я все еще лежу — не могу подняться. Каждый шорох ко мне доносится. Лежала я на втором этаже. Настала ночь. Слышу, кто-то быстро-быстро бежит по улице в лаптях.
Потом упал под окнами. Утром увидела в окно: лежит красногвардеец убитый, видно, один из тех, кто прикрывал собой отступление. Я завернулась в одеяло с головой и весь этот день проплакала. Больница опустела, все врачи и обслуживающий персонал куда-то исчезли. На следующий день появились нарядные барыньки и офицеры. Кто я и что — меня почему-то не расспрашивали. Я объяснила, что попала сюда в результате несчастного случая ногу мне отрезало трамваем. Меня мало кто знал, так как я не была руководящим работником.
Хотя Нюра и успокаивала меня, все же я была уверена, что белые придут еще раз. Говорили, что они ищут большевиков по лечебницам. Ждала каждый день — вот приду, вот придут.
★ ★ ★
Прошло три дня. Поздно вечером, когда уже все больные спали, вдруг раздался неистовый грохот в дверь. Дежурный врач был старик Меерович. Он вышел в вестибюль и открыл дверь. Снизу послышались крики, ругань, матерщина Потом все стихло. Подошла ко мне сестра и шепнула, что сейчас приходили шкуровцы. Кричали на доктора, грозили наганом и требовали пустить их осмотреть лечебницу.
— У тебя красные партизаны есть!
Меерович ответил, что у него женская больница, родильное отделение и никаких партизан нет. С большим трудом удалось ему убедить шкуровцев.
Долго я пролежала в больнице и все не могла поправиться. Через несколько месяцев отняли еще часть ноги. Операцию делал хороший хирург, доктор Гелиашвили, который знал, кто я на самом деле. Начали оперировать меня под местным наркозом. Они режут, а я ругаюсь:
— Губите людей! Что вы так долго возитесь?
Доктор даже хотел бросить операцию. После этого началось быстрое улучшение. Приходит как-то Гелиашвили, садится на кровать и начинает со мной разговор:
— Эх, Настасья Ивановна, зачем вы жизнь свою сгубили? Бросили они вас, красные сволочи.
— Доктор, — говорю ему, — во-первых, я знаю, на что я шла. А во-вторых, пожалуйста, не морочьте мне голову.
— Не волнуйтесь. Я сам был участником событий пятого года.
И начал рассказывать мне о своем „революционном” прошлом. Он пытался показать себя революционером.
Месяцев через семь я, наконец, выздоровела. Уже стала ходить на костылях. Но вот врачи мне заявили, что они, конечно, держали бы меня и дальше, но жизнь сильно вздорожала. Иными словами, мне предложили убираться из больницы так как платить я не могла.
Вернулась я домой на Покровку. Вся семья моя лежала в тифу — отец, мать, две сестренки.
Как самая „здоровая”, стал: я за ними ухаживать. На. костылях подходила то к одному, то к другому, давала пить, помогала, как могла. К счастью, никто не умер, все выздоровели.
Однажды явились ко мне на квартиру товарищи и во время разговора предложили:
— Знаешь, Настюша, хорошо бы тебе устроиться в типографию. Можно было бы выпускать наши воззвания. Ногу мы тебе купим.
В Екатеринодаре была протезная мастерская. Действительно, через некоторое время я получила хороший протез.
Работать решила поступить в типографию Казарова, где работала одно время, несколько лет тому назад, еще до революции. Кто меня сейчас узнает без ноги?
Я нанялась наборщицей под своей фамилией. Хозяин был новый — один из членов рады. Наборщики в большинстве были пятигорские, местных оказалось очень мало. Рядом со мной работал наборщиком товарищ Барбазан. Первое время мне было очень трудно. Едва-едва я выполняла свою норму. Трудно было долгое время стоять не присаживаясь; еще труднее поднимать тяжелую кассу. Хорошо еще, что Барбазан, если требовалось, всегда по-товарищески мне помогал. В нашей типографии печаталась газета. С белого фронта ежедневно приходили телеграммы: „Захватили на таком-то участке 5 пулеметов”. И видно, что сбоку приписан ноль — получается 50.
„Разбили большевистский отряд в 100 человек”. Сбоку приписан ноль — выходит 1000 человек. Наборщики подсмеивались над таким грубым и нескладным мошенничеством, особенно Барбазан. Я стала интересоваться, откуда он и что за человек.
Настроение у рабочих в это время в связи с удачами белых на фронте было подавленное, так что нужно было поддержать их дух. Поэтому наша подпольная организация написала воззвание к рабочим: „Не верьте тому, что пишут в газетах. У нас есть связь с фронтом. Положение на самом деле совсем другое…”
Товарищ Лиманский прислал ко мне на квартиру свою дочь, которая передала черновик прокламации и попросила ее напечатать.
Я решила попробовать набрать прокламацию. Там посмотрю, с каким печатником можно будет договориться о печатании. Стала набирать. Если кто ко мне в это время подходил, я брала другой оригинал и набирала. Отойдет человек — снова начинаю набирать прокламацию. Тут-то я и попалась, Не заметила, что позади меня стоит Барбазан.
— Мелещенко, не закрывай. Я вижу, — тихо сказал он мне. — Давай помогу.
Тогда я дала ему кусок из прокламации. Действительно, он помог мне набрать. Мы разговорились с ним.
— Вижу, что делается. Буду вступать в партию большевиков — сказал мне Барбазан. — Чувствую, что у нее одной правильная дорога.
Так мы стали работать вместе. Посоветовала ему договориться с каким-нибудь печатником. Их я знала хорошо, особенно старого беспартийного печатника Хайло, который давно поддерживал большевиков. Стали мы обрабатывать Хайло. Раз с ним поговорили, другой.
Однажды Барбазан говорит ему:
— Вот наших мобилизуют. Надо бы напечатать листовку. Только все такие печатники — ни к кому не подсыпешься.
— Давай набирай, — ответил Хайло, — а там мы подмогнем. Начали мы с листовки против мобилизации. Напечатав, мы передали ее Лиманскому. Стали тогда подговаривать Хайло, чтобы он напечатал на машине наше воззвание. На той же машине печаталось в это время белогвардейское воззвание.
Хайло согласился. Мы условились: если что-нибудь неладное, он останавливает машину и выключает набор. Набор падает и рассыпается. Работал Хайло в ночной смене. Надо сказать, что владелец типографии — полковник, страшный пьяница — хранил для себя водку в шкафчике, где лежали инструменты рабочих. Придет, бывало, в типографию, щелкнет себя по горлу, потрет руки — и к заветному шкафчику.
Работа уже была закончена, когда полковник случайно подошел к машине и взял как раз нашу прокламацию. Поглядел на нее мутными глазами:
— Плохо напечатано.
Накладчик не растерялся и проворно сунул ему в руки другую, белогвардейскую.
— Вот это хорошо. Печатайте вот так, — сказал полковник, бегло взглянув на листок, и ушел. Мы уже радовались, что опасность миновала, как полковник появляется снова и с ним трое офицеров. Очевидно, он все же что-то заметил.
Вошедшие направились прямо к машине. Хайло поспешно остановил ее и выключил. Офицеры нагнулись над машиной, но в это время накладчик Сергеев стал в ней что-то поправлять.
— Вы скоро кончите? — спрашивают офицеры,
— Сейчас.
Тут набор с громом упал на пол и весь рассыпался. Все же мы успели напечатать около семисот прокламаций.
Распространяли их главным образом на окраинах по предприятиям. Привлеченная нами молодежь по ночам расклеивала листки.
Нам удалось выпустить две прокламации. Вторая была обращена к казакам. В это время Деникин вел атаку против рады. Он требовал единовластия и не признавал никакой казачьей „самостийности”. Часть казачьей рады во главе с Калабуховым протестовала против этого. Деникинцы повесили Калабухова на Крепостной площади. По этому поводу мы выпустили прокламацию, которую принялись распространять по кубанским станицам.
В Смоленскую станицу была отправлена с прокламациями Лиза Самойленко. Я воспользовалась тем, что знала многих в Крепостной и Афипской, за Кубанью. Там было много иногородних из бедноты. Мои дядья — все четверо — сражались в отрядах краснозеленых. Двое были убиты в боях против белых. Третий — Тихон Бондаоев — убежал из-под расстрела к партизанам.
Нарядили мы Лизу казачкой-молодичкой. В кошелку наложили ей прокламаций, а сверху сушеной тарани. По железной дороге надо было ехать до станции Афипской. Потом Лиза рассказывала нам, как она пробиралась к партизанам. В поездах шли обыски. Белогвардейские патрули искали дезертиров, спрашивали документы и проверяли, что везут пассажиры.
Заглянули к Лизе в кошелку и взяли связку тарани. Видя, что дело плохо, Лиза стала шутить с ними, заговаривать зубы. Она была красивая. Деникинцы принялись заигрывать с ней. Хоть и не нравится, но надо терпеть. Хотели еще взять тарани, однако Лиза запротестовала:
— Что вы делаете? У меня ничего не останется. Патруль оставил ее в покое, и она благополучно доехала до Афипской. Здесь пересела на подводу и за три рубля добралась до Смоленской. Там она вручила прокламацию Тихону Бондареву.
— Передайте, Насте, — сказал он ей, — пусть достанут медикаменты. У нас много больных, а лечить нечем.
Хоть и трудно было достать медикаменты, но нам удалось сделать это через знакомого фельдшера.
Медикаменты Лиза тоже отвезла Бондареву. Но прокламации мы больше уже не могли выпускать, так как вместо пьяницы-полковника появился новый хозяин типографии. Тогда мы начали таскать шрифт для подпольной типографии, которую решили устроить. Сделали специальную кассу, вроде чемодана, в которой и переносили шрифты. Воровали шрифт и из других типографий Намучились мы с нашей подпольной типографией. Только-только разберем принесенные шрифты, как хозяева выгоняют нас из квартиры. Так было несколько раз. Пришлось перенести нашу типографию за город, на сады, где сейчас село Калинино. Туда я не ходила. Искусственная нога не позволяла делать такие дальние путешествия.
За день я так уставала от работы, что когда приходила домой, то пластом валилась на кровать. У меня на квартире была явка товарищей, хранились паспорта. Приходили подпольщики, часто переодетые офицерами или казаками. Обращались ко мне за всякими справками. В девятнадцатом году начались повальные аресты среди подпольщиков. Был арестован целый ряд товарищей. Я ждала с минуты на минуту, что и меня заберут. Пришлось перейти на нелегальное положение.
В типографию я перестала ходить. Ушла со своей квартиры и стала жить у знакомых. В это время арестовали очень многих, в том числе и Акима Антоновича Лиманского, старого большевика, переплетчика, члена партийного комитета. Лишь небольшая группа товарищей осталась на свободе. Виновником нашего провала был провокатор Абросимов. Появившись в Екатеринодаре, он представился нам, что якобы приехал из Ростова для связи. Как раз после этого и начались аресты.
Но мы продолжали свою работу по-прежнему. Решили печатать прокламации в одной кооперативной типографии. Договорились об этом с наборщиком, беспартийным рабочим.
На другой же день после выпуска первой прокламации в типографию явились деникинцы и арестовали всех наборщиков и печатников. Был такой момент. Один из наборщиков забежал в типографию и увидел: все рабочие согнаны в кучу, их караулят стражники. По типографии ходит полковник, смотрит под станками, заглядывает в набор. (Рабочий, который набирал нашу прокламацию, сразу же понял, в чем дело, и своевременно спрятал набор). Вошедший в помещение товарищ, увидя, что дело неладное, прикинулся заказчиком и громко спросил:
— Мой заказ готов?
Ему ответили, что нет.
— Ну, хорошо, я зайду в другой раз.
Так и ушел. Но дома у него уже сидел стражник, который его все же забрал.
Хотя прокламацию не нашли, но заведующий цехом и группа печатников были посажены. Выпустили их на волю только недели за две до прихода красных. В тюрьме наших товарищей все время мучили. При допросах жестоко избивали.
У многих товарищей были выбиты зубы. Большинство арестованных рабочих были беспартийные. В это время Екатеринодар переживал полосу жесточайшего белого террора. Расстреливали деникинцы арестованных обычно на „Острове смерти” — на песчаной косе, которая вдается в реку Кубань. Почти каждое утро, рано на заре, можно было слышать, как трещит на реке пулемет. Тела убитых сбрасывали в воду.
Наша работа не прекращалась. Партийный комитет выделял отдельных активных большевиков и прикреплял к заводам для связи с рабочей массой.
Основным нашим правилом было всячески вредить врагу. Вот пример. На металлообрабатывающем заводе белогвардейцы попытались изготовлять патроны. Раньше, во время германской войны, здесь выделывались снаряды. Рабочие всеми способами старались сорвать это производство. Во время приготовления литья литейщики тайком добавляли туда какой-то порошок, в результате чего состав получался хрупкий, негодный для производства. Администрация установила строгий контроль над всем процессом литья… Тогда рабочие стали говорить, что для выделки патронов требуется латунь. Белогвардейцы достали откуда-то латуни. Что делать? Нельзя же выпускать патроны для белых!
Придумали наши ребята новый маневр. Работают рабочие целый день, а сделают всего-навсего несколько патронов. Пошли тогда разговоры о том, что наши станки слишком примитивные, нужно выписать из-за границы. Таким вот образом мы сорвали литье патронов. Все это было проделано по инициативе самих рабочих.
Вообще немало у белых было хлопот с рабочими. Заняв Екатеринодар, деникинцы снизили на заводах полученную при большевиках двадцатипроцентную надбавку Рабочие в знак протеста устроили итальянскую забастовку: приходили на работу, болтались по цехам и фактически ничего не делали. Видя, что из снижения ничего не выйдет, белые оставили эту надбавку.
Профсоюзы были разгромлены. Белогвардейцы врывались в помещения, ломали столы и стулья, рвали книги, уничтожали все делопроизводство. Это вызвало перелом даже среди меньшевистски настроенных рабочих.
Трамвайщики, при попытке лишить их целого ряда льгот, установленных большевиками, остановили трамвайное движение в городе. Генерал Шкуро вызвал к себе управляющего трамваем. Тот посоветовал ему самому переговорить с рабочими.
Вызвал Шкуро к себе группу рабочих и с плетью в руках стал на них кричать:
— Насмерть всех запорю!
Угрожал, ругался, топал ногами. Однако трамвайщики не сдались и добились своего. Когда белые стали, наконец, отступать, то настоящих боев под самым Екатеринодаром не было. Белые отстреливались только для прикрытия своего отступления. Весть об отступлении Деникина катилась до самого Новороссийска. У нас уже тем временем были доставлены воззвания к казакам. Мы расклеили их по городу. В воззвании говорилось о том, что „большевики не мстят. Всем, кто добровольно явится, будет помилование, кто захочет — будет отпущен по домам Не идите с белогвардейцами, не стреляйте, сдавайте оружие”.
Когда Красная армия освободила Екатеринодар от деникинских банд, я пошла на партийную работу.
Работница и крестьянка 10 июль 1939 г.
Post Views: 8
Похожее
|