Золотые слова
Категории раздела
Журнал "Дружба" [8]
Журнал "Красная деревня" [6]
Журнал "Крестьянка" [15]
Журнал "Работница и крестьянка" [6]
Журнал "Работница" [110]
Журнал "Советский воин" [4]
Мои статьи [130]
Экономика [80]
Календарь
Октябрь 2024
Пн Вт Ср Чт Пт Сб Вс
 123456
78910111213
14151617181920
21222324252627
28293031  
Друзья сайта
Вторник, 08.10.2024, 10:02
«Американская империя» и мировой порядок в XXI веке

Богданов А. Н.

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 13-37-01001.

В последние годы внимание исследователей международных отношений все больше привлекает возможность использования понятия “империя” в качестве аналитического концепта, описывающего мировой порядок, который сложился в начале двадцать первого столетия. При этом трактовки “империи” как политологического термина опираются, главным образом, на неомарксистскую традицию в теории международных отношений, представители которой делают акцент на углубляющихся противоречиях мировой капиталистической экономики и нарастающем конфликте интересов между державами “ядра” и странами “периферии” [14, p. 81-117]. Кроме того, существенное влияние сохраняют т. н. “теории империализма” (“метроцентрическая”, “перицентрическая” и “системная”), уделяющие наибольшее внимание, соответственно, влиянию внутренних интересов метрополии на империалистическую политику, специфическим особенностям периферийных территорий, а также распределению мощи внутри международной системы и конкуренции между великими державами [13, p. 22-28]. Тем не менее, анализ природы “имперских” международных систем предполагает обращение к пониманию “империи” не только как разновидности государства и политической структуры, но также как формы власти, основанной на специфических взаимоотношениях иерархии и подчинения. Это позволяет выявить новые ракурсы “империи” в контексте современных геополитических реалий.

“Империя” как международная система

Как известно, зародившееся во времена республиканского Рима понятие “imperium” характеризовало легитимное право ряда высших должностных лиц (магистратов) применять власть, но с течением времени стало распространяться также и на территорию, в границах которой действовали соответствующие полномочия [1,c. 141]. Территориальный аспект понятия “imperium” со временем начал играть определяющую роль с точки зрения выделения “империи” как особой формы политико-административного устройства, используемой для управления завоеванными территориями и покоренными народами. Как следствие, термин “империя” стал использоваться для описания разнородной территории, состоящей из различных государств, объединенных под универсальной и всеобъемлющей властью одного правителя [22, p. 16], обеспечивающего порядок и процветание в границах всего имперского пространства.

В целом, несмотря на то, что причины, побуждавшие политические элиты к имперскому строительству могли варьироваться, именно идея упорядочивания человеческого общества с помощью доминиона на основе универсальной цивилизации была главной мотивирующей силой создания империй на протяжении всей истории человечества. Идеи мирового доминирования и всемирной миссии, неизменно сопутствовавшие наиболее амбициозным имперским проектам (СССР, нацистская

Германия, США в ХХ и в начале XXI вв.), были нацелены на то, чтобы нивелировать чрезмерное разнообразие мира и объединить человечество в монолитное сообщество, гарантирующее порядок, стабильность и всеобщее процветание. Империи, таким образом, стремятся к единству и гомогенности мира, устранению различий и противоречий, несущих угрозу международной стабильности. Выстраивая сложную иерархию политик, они пытались создать универсальный порядок, основанный на разделяемых идентичностях, ценностях и интересах, сформировать вселенскую форму правления над многочисленными народами и территориями, выступающую в то же самое время основой мировой цивилизации. Как подчеркивает российский ученый И. Исаев, “имперская власть стремится к унификации составляющих ее среду элементов, воспринимая их как хаотическую и перманентно нейтрализующую саму себя массу, остро нуждающуюся в упорядочении…” [5, c. 38]. Тем самым обеспечивается управляемость межгосударственных отношений на основе иерархического порядка, предполагающего ограничение суверенитета периферийных акторов, а также сохранение монополии на применение военной силы в одностороннем порядке. Таким образом, империи претендуют на роль ключевого механизма мирового развития, позволяющего осуществить политическую и культурную унификацию мира, подчинить его наднациональному порядку.

В целом, для имперских международных систем характерны следующие общие признаки.

Во-первых, они имеют особую структуру, включающую “ядро”, которое представляет собой центр имперского государства, и “периферию”, внутри которой административные органы “ядра” и локальные посредники осуществляют политическое управление и контроль за положением дел на местах. При этом имперская элита “координирует, контролирует и защищает периферийные общества, которые … взаимодействуют друг с другом только через институты ядра” [19, p. 128]. Империи, таким образом, являются “структурно централизованными политическими системами, внутри которых элиты ядра доминируют над периферийными обществами, выступают в роли посредника для их взаимодействий и направляют информацию и ресурсы от периферии к центру и обратно к периферии” [ibid.]. Это обстоятельство затрудняет обмен информацией среди “колоний”, которые, как следствие, имеют мало стимулов и возможностей выступать коллективно против политики имперского центра. Поэтому формирование имперских отношений предполагает сдвиг от классической международной динамики баланса сил в сторону принципа “разделяй и властвуй” (“divide-and-rule”), “позволяющего имперским центрам поддерживать свое положение путем использования структурных разрывов между перифериями, подрывая сотрудничество между ними и координацию против центра…”. При этом стратегии имперского контроля, как правило, предполагают “манипулирование кардинальными различиями внутри периферии с целью снижения масштаба внутрипериферийной мобилизации против имперских указаний” [20, p. 304]. В результате, сохранение социально-экономической и идеологической гетерогенности периферии, недопущение какого-либо политического единства внутри нее обеспечивает воспроизводство асимметричных отношений, придавая устойчивость всей системе.

Во-вторых, империя формируется на основе властной асимметрии, опирается на принудительные отношения и предполагает системное взаимодействие метрополии и периферии, при котором первая осуществляет политический контроль (как внутренний, так и внешний) над последней [24, p. 293]. В результате, разделение суверенитета между доминирующей державой и подчиненным государством приводит к “суверенному неравенству”, причиной которого являются асимметрия власти, а также то обстоятельство, что функции, связанные с обеспечением безопасности и предоставлением доступа к жизненно важным ресурсам, оказываются в руках “ядра”, способного выполнять эти функции наиболее эффективно. До тех пор, пока материальное благосостояние “ядра” позволяет это делать, вероятность открытого сопротивления имперскому доминированию на периферии крайне невелика, что обеспечивает сохранение неравноправных отношений в течение длительного промежутка времени.

В-третьих, империи характеризуются наличием особой системы политической легитимации, основанной на апелляции к абсолютному, универсальному значению имперского государства [6, c. 30], его вселенской значимости и необходимости для всего остального мира. Ядром этой системы легитимации является “имперский миф” – “цивилизационная ойкуменическая идея глобального господства”, предполагающая “победу организованного космоса над хаосом и соединение различных разделенных частей мирового пространства” [5, c. 182] под властью одного суверена. При этом, “имперский миф обосновывает не достигнутое состояние, а лишь находящееся в поре становления, поскольку “империя существует в ситуации своего постоянного возобновления, призванного приводить к упорядоченному единству пестрое и хаотичное разнообразие политико-правового пространства, сохраняя… определенную самобытность и своеобразие составляющих ее частей” [3, c. 266]. Неспособность имперского центра разрешать конфликты интересов и идентичностей может привести к серьезному кризису в результате усиления сопротивления на периферии, вовлечения “ядра” в военные конфликты вдоль периферийных границ и, как следствие, истощения ресурсов империи [20, p. 305].

Чтобы избежать таких последствий, имперский центр стремится обеспечить легитимацию своей власти и господствующего положения над периферией. Поскольку имперская система, в отличие от системы баланса сил с ее принципом суверенной территориальности, основывается на априорном неравенстве отношений и объединяет разнородных акторов в рамках жесткой международной иерархии, легитимность власти “ядра” оказывается важнейшим фактором системной стабильности. Имперская идеология представляет собой “особую форму организации политического пространства, системообразующим признаком которой является универсальная мессианская идея”, признаваемая “ядром”, принимающим ее в качестве “тотальной парадигмы своего развития и проецирующим ее на весь окружающий мир” [8, c. 37]. “Идеальные” факторы, таким образом, приобретают значение с точки зрения формирования отношений имперского типа, а также экспансии доминирующего государства и сохранения устойчивости международной системы.

Наконец, в-четвертых, важнейшей чертой империй является стремление к неограниченной гегемонии, выраженное во внешней экспансии. Экспансия считается одним из характерных признаков имперских систем и зачастую функционирует в символическом измерении, стремясь сформировать подтверждение собственных претензий на абсолютный суверенитет [6, c. 44]. Имперский центр репрезентирует экспансию в качестве некоего священного действия, оправданного с точки зрения высшей справедливости и необходимости борьбы за универсальные ценности, во имя спасения цивилизации. Так, к примеру, господствующее внешнеполитическое мировоззрение США, апеллируя к основополагающим ценностям демократии, свободы и равенства, подтверждает именно такую логику легитимации имперского господства.

Говоря о факторах динамики и стабильности “имперских” международных систем, необходимо отметить, что они обусловлены, прежде всего, особым типом взаимоотношений и характером взаимодействий между “ядром” и “периферией”, имеющих иерархический характер и зависящих от плотности и интенсивности коммуникаций между “метрополией” и зависимыми территориями. Постоянный обмен ресурсами (как материальными, так и символическими) между элементами имперской системы является важнейшим условием ее жизнеспособности и структурной стабильности, позволяя “инвестициям, товарам и людям перемещаться в сложной системе, управляемой элитами и институтами ядра…” [7, c. 46]. Когда ресурсы свободно перемещаются от периферии к ядру и обратно, имперская система остается устойчивой, а “ядро” сохраняет способность контролировать разнородную периферию, обеспечивая местные элиты стимулами, подкрепляющими их лояльность центру. Если же имперская держава, в силу тех или иных причин, оказывается неспособной “удовлетворять свои структурно обусловленные информационные и ресурсные потребности, то неизбежно вызревает системное противоречие, которое, в долгосрочной перспективе, приводит к увяданию империи” [Там же, c. 87].

Результатом этих структурных противоречий является перенапряжение имперского государства, обусловленное, с одной стороны, стремлением доминирующей державы сохранить свое положение на вершине международной иерархии, а с другой – разрывом между внешними обязательствами и истощающимися внутренними ресурсами. Экономическое и военное ослабление имперской державы может повлечь и другие структурные последствия – в частности, социально-экономическое сближение центра и периферии, сопровождающееся формированием новых групп местной элиты (экономической, культурной, интеллектуальной). В результате экономическое пространство империи становится все более однородным, происходит “выравнивание провинций и центра, вследствие чего неэквивалентный обмен между ними становится невозможен, части превращаются в соперников, империя распадается” [6, c. 77]. 

Таким образом, изменение баланса сил в пользу периферийных государств и постепенная утрата имперской державой ее доминирующих позиций выступает ключевой структурной предпосылкой динамики всей международной системы. Кроме того, одним из ключевых факторов динамики “имперской” международной системы может выступать кризис нормативно-символической экспансии государства-ядра, в результате чего легитимность власти последнего постепенно утрачивается, провоцируя периферийных акторов к сопротивлению и утверждению собственной (этнической, национально-государственной, религиозной и т. д.) идентичности. В ходе пространственной и нормативно-символической экспансии “первоначальный пафос империи постепенно выветривается, начальные цели экспансии забываются, а процесс строительства [империи] все более приобретает черты автоматизма и механистичности…” [3, c. 56]. На смену риторике, апеллирующей к морали и справедливости, приходит прагматизм, что ослабляет духовный потенциал и идеологическое влияние “ядра”. Имперское доминирование теряет смысл в глазах периферийных акторов, локальные идентичности оказываются более значимыми, чем идентичность и идеология метрополии, что затрудняет реализацию стратегии “разделения и властвования”. Как следствие, вновь начинают действовать механизмы политики баланса сил, посредством которых второстепенные государства стремятся ограничить мощь доминирующей державы.

Феномен “американской империи” и ее перспективы

Распад биполярной структуры международных отношений, произошедший на рубеже 1980-х-1990-х гг., привел к кардинальному нарушению силового равновесия в пользу США, оказавшихся в одиночестве на вершине мировой иерархии. Этот сдвиг в сторону однополярности означал не только наступление эпохи доминирования одной сверхдержавы. В состоянии кризиса оказались механизмы поддержания межгосударственного равновесия, ограничивавшие гегемонистские устремления великих держав и не допускавшие образования “мирового доминиона”. Как следствие, структурная трансформация, в результате которой политика взаимного военно-политического сдерживания оказалась ненужной и отжившей, привела к формированию у современной международной системы признаков “мир-имперской политической организации” [4, c. 60].

Теракты 11 сентября 2001 г., воспринятые руководством США как беспрецедентный вызов американскому лидерству, способствовали росту уверенности американцев в том, что мировой порядок нуждается в регулировании и управлении, в том числе с использованием военной силы, невзирая на существующие правовые нормы и правила международного поведения. В результате, переоценка угроз национальной безопасности США, а также проблема распространения оружия массового уничтожения и его попадания в руки “неблагонадежных” режимов, обусловили принципиальные изменения в восприятии внешнего мира не только политической элитой США, но и американским обществом в целом. Новая угрожающая международная среда побудила администрацию Дж. Буша-мл. создать новую концепцию безопасности, утверждающую необходимость роста военной мощи и распространения универсальных ценностей в глобальном масштабе. Как следствие, резко возросло внимание американского руководства к внутренней динамике развития других государств, природе их политических режимов, отношении к международному терроризму и демократии [18, p. 205]. Новое видение окружающего мира было основано на светском и религиозном мессианизме, предполагающем установление “имперского правления во имя универсальных ценностей”, а также убеждение, что “США имеют исторически и теологически обоснованное право и обязанность спасти или преобразовать мир в соответствии с их собственными универсально применимыми, вневременными принципами” [25, p. 336].

Закономерным последствием принятия подобных установок стал пересмотр американским руководством основополагающих норм международного порядка, касающихся, прежде всего, суверенитета и невмешательства во внутренние дела национальных государств. Поскольку традиционные механизмы сдерживания в условиях транснациональных угроз более не являются действенными методами обеспечения безопасности, США должны быть готовы инициировать военные операции везде, где существует опасность попадания ОМУ в руки террористических сетей, разработки такого оружия враждебными США политическими режимами на мировой периферии или даже просто угроза демократии и правам человека. Унилатералистские тенденции во внешней политике США в начале XXI века были обусловлены стремлением гегемона обеспечить национальную безопасность путем экстраординарных мер в условиях нетрадиционных угроз и вызовов.

Пренебрежение нормами международного права, а также мнением союзников и мирового сообщества, оправдывались соображениями безопасности, причем не только и не столько американской, сколько региональной (на Ближнем Востоке) и глобальной. Решимость США нарушать суверенитет национальных государств, активно вмешиваться в их внутренние дела, а также готовность содействовать смене нелояльных режимов побудила многих говорить о формировании своеобразной “американской империи”, стремящейся установить порядок в мире путем сокращения избыточных (с точки зрения США) суверенных прав отдельно взятых государств и режимов.

Новый подход США к проблеме управления мировым порядком в условиях усиления транснациональных угроз получил воплощение в двух взаимосвязанных направлениях “имперской” внешней политики администрации Дж. Буша-младшего. Первое предполагало реализацию политики силового давления и смены режимов в отношении так называемых “государств-изгоев” (“rogue-states”). Второе направление ориентировалось на повсеместное распространение демократии и либеральных ценностей, допуская при этом использование военных мер с целью отстранения от власти враждебных по отношению к США авторитарных режимов. Первое направление исходило из идеологической предпосылки, согласно которой в современном мире становится все более четкой граница между так называемым “цивилизованным миром”, воплощающим ценности свободы и демократии, и “варварством” в лице международных террористических сетей и спонсирующих их диктаторских режимов. Здесь нужно отметить, что во внешнеполитической риторике США понятие “цивилизация” используется в качестве важного демаркирующего знака, указывающего на то, что общества, находящиеся за пределами “цивилизованного мира” в силу своей неразвитости и, как следствие, несамостоятельности, не могут выступать в качестве суверенных акторов. Такие “нецивилизованные общества” воспринимаются в качестве угрозы безопасности, стабильности и общему благополучию “свободного мира”. Поэтому в условиях, “когда весь мир рассматривается как взаимосвязанное целое, цивилизованный мир имеет привычку вторгаться в дела своих менее цивилизованных соседей”, ставя перед собой цель “цивилизовать их и включить в империю цивилизации…” [9, p. 212].

Таким образом, в начале 2000-х годов новая мировая структура начинает рассматриваться американским руководством уже не как традиционный баланс сил, а как противостояние “центра”, воплощающего высшие цивилизационные стандарты, и отсталой авторитарной “периферии”. “Центр” включает в себя демократические, рыночные государства развитого мира, разделяющие либеральные ценности и определяющие нормы поведения для стран “периферии”, еще не добившихся свободы и полноценной демократии, но которые со временем должны стать частью этого “центра” [17, p. 507]. Ирак, Иран, Ливия, Сирия, Северная Корея стали рассматриваться в качестве наиболее опасных нарушителей норм международного порядка, отказывающихся подчиняться общепринятым правилам и тем самым ставящих себя вне закона.

Политические режимы этих “государств-изгоев” находятся под постоянным подозрением в сотрудничестве с международными террористическими сетями, укрывательстве и спонсировании лидеров террористов и их пособников. Суверенитет таких государств имеет лишь условный характер и может быть нарушен, исходя из доктрины “упреждающего удара” ради поддержания международной стабильности, а также во имя защиты свободы, демократии и прав человека. Таким образом, острие политики силового давления и военного принуждения при президенте Дж. Буше-мл. смещалось на государства, якобы угрожающие и собственному народу, и США, и их союзникам. Конечной целью политики США в отношении “государств-изгоев” становится смена недружественных политических режимов, благодаря чему к власти в этих странах должны прийти прозападные (проамериканские) политики, лояльные американскому руководству.

Второе направление “имперской” внешней политики республиканской администрации Дж. Буша-мл. апеллировало к необходимости защиты демократии не только внутри США, но и за пределами “свободного мира”. Эта идея опиралась на распространенное в среде американской элиты убеждение в том, что прогресс может и должен достигаться с помощью политических реформ, либо, если речь идет о тирании или диктаторском режиме, с помощью революции [15, p. 75]. Стремление к распространению демократии основано на убеждении, что политические ценности и институты, которые традиционно определяют национальную идентичность США, универсальны и могут быть распространены на весь мир. Убеждение в том, что демократия универсальна и, как следствие, может распространяться стихийно в том случае, если будут устранены определенные “нелиберальные” препятствия на ее пути, выступило лейтмотивом процесса демократизации, направленного на стабилизацию ключевого для США региона – Ближнего Востока.

С этой точки зрения, американское вторжение и оккупация Ирака в марте 2003 г. были призваны создать там демократическое и подконтрольное иракскому народу правительство, которое стало бы позитивным примером распространения демократии во всем регионе. При этом распространение и консолидация демократии рассматривалось в качестве главного условия региональной стабильности и безопасности американских союзников в регионе, равно как и самих США [12, p. 23-24]. Более того, существование политических институтов, основанных на альтернативных ценностях, рассматривалось как угроза американской безопасности и интересам, которая не может быть устранена иными средствами, кроме как с помощью преобразования общественной и политической системы соответствующих государств [16, p. 310].

Такая установка означала разрыв с прежним подходом к ситуации на Ближнем Востоке, предполагавшим придание ключевой роли авторитарным союзникам США в регионе, т. к. стабильность, экономические интересы и региональная безопасность рассматривались в качестве более значимых приоритетов по сравнению со свободой, демократией и правами человека. Новый подход критически рассматривал наличие в числе американских союзников “дружественных тиранов” и предполагал ликвидацию исламского экстремизма и его предпосылок (в виде авторитарных, часто теократических режимов) во всем регионе [10,p. 91]. Логика этого подхода предполагала, что демократия может укорениться в любой части земного шара, независимо от исторических, культурных и прочих особенностей конкретных стран. При этом демократия и безопасность оказываются тесно связанными друг с другом понятиями, неизменно сопутствующими друг другу. Как следствие, распространение демократии оказывается важнейшим условием обеспечения безопасности, как на региональном, так и глобальном уровнях.

Следует признать утверждать, что в качестве инструмента “имперской” политики демократизация призвана обеспечить “гомогенизацию мирового политического пространства” [2, c. 188] путем установления в глобальном масштабе единообразных политических режимов, следующих в русле внешней политики США. Такое развитие событий позволяет, с точки зрения американского руководства, создать глобальное пространство свободы, мира, процветания и безопасности, поскольку “распространение либеральной демократии формирует общие ценности и интересы, а также создает большую прозрачность мотивов государства, что должно снизить уровень восприятия угрозы и усилить кооперацию среди таких государств” [23, p. 43].

Как показал опыт Афганистана и Ирака, реализация “имперской” стратегии распространения демократии на недружественные режимы стран мировой периферии предполагала приход к власти полузависимых от США местных политических элит, сохраняющих власть в стране, главным образом, благодаря своей лояльности могущественному “патрону”. Обладая ограниченным суверенитетом в области внутренней и внешней политики, такие режимы должны передавать значительную часть своих суверенных прав США, которые выступают в роли “имперского суверена”, опекающего и контролирующего судьбу своих “клиентов”. Устанавливая контроль над политическими элитами, а также над важнейшими экономическими функциями государств-клиентов, США формируют своего рода “протектораты”, призванные гарантировать сохранение лояльного им политического режима в “проблемной” стране, а также проведение этим режимом внешней политики, соответствующей интересам США. Вместе с тем, издержки, связанные с необходимостью поддерживать такого рода “клонированные режимы” [21, p. 40], а также обеспечивать их относительное благополучие и постепенный переход к демократии, как правило, оказываются тяжелым бременем для “имперского” государства, вынужденного обращаться за помощью к союзникам. Так, формирование под эгидой США глобальной антитеррористической коалиции после терактов 11 сентября, совместные операции коалиционных сил в Афганистане, Ираке и, позднее, в Ливии убедительно подтверждают стремление доминирующей державы придерживаться стратегии разделения издержек при наведении порядка на неспокойной периферии.

Что касается перспектив “американской империи” в начале XXI века, то факторы ее стабильности и динамики во многом обусловлены тем, каким образом США будут в дальнейшем использовать свою мощь, а также тем, в какой степени их “имперское” поведение будет генерировать различные формы сопротивления и оппозиции [11, p. 28]. Так, многое зависит от того, насколько успешной окажется политика “имперского центра”, направленная на формирование и поддержание лояльности США на периферии, особенно на Ближнем Востоке. Не подлежит сомнению, что распространение демократических ценностей и воплощающих эти ценности институтов в наиболее проблемных регионах мира выступает ключевым фактором утверждения “имперской” идентичности и, как следствие, стабильности всей “имперской” системы.

Принципы территориальной целостности, суверенитета и невмешательства во внутренние дела национальных государств в условиях имперского миропорядка подвергаются радикальному пересмотру и уступают место мессианским апелляциям к универсальной морали и вселенской справедливости, стоящих, по убеждению политических элит доминирующей державы, намного выше норм международного права, принципов и традиций межгосударственных взаимоотношений. Примерив на себя роль “имперского” государства в начале XXI века, США лишь ненадолго смогли обеспечить достаточно высокий уровень лояльности и поддержки со стороны мирового сообщества, чтобы инициировать масштабную ревизию норм международного порядка. Идея “демократических интервенций”, предпринимаемых американским руководством с целью формирования сети формально суверенных, но фактически зависимых от США политических режимов на периферии, не только вызвали недовольство ряда второстепенных государств, обеспокоенных нарушением фундаментальных международных норм, но и возложили на США непосильное бремя расходов на обеспечение порядка и поддержку лояльных местных элит.

“Американская империя”, возродившаяся в начале XXI века во имя борьбы с угрозами “цивилизации” и “общечеловеческим ценностям”, спустя десятилетие начала терять свои позиции и демонстрировать признаки упадка. Это произошло в силу ряда причин, к которым, прежде всего, относятся разразившийся в 2008 г. мировой финансовый кризис, нарастающие издержки военного присутствия США на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, а также усилившееся давление международного сообщества, желающего видеть в лице США защитника норм международного порядка, но не их агрессивного нарушителя.

В итоге, “имперская” система правления, попытка реанимации которой была предпринята при Дж. Буше-мл., оказалась слишком дорогостоящим мероприятием как для США, так и для всего остального мира, что побудило пришедшую на смену республиканцам демократическую администрацию Б. Обамы обратиться к более мягким формам лидерства. В целом, на сегодняшний день проблема восстановления легитимности США как мировой державы, безусловно, может быть отнесена к числу ключевых задач как действующей, так и будущих администраций. Поэтому готовность и способность США пересмотреть свои взаимоотношения с союзниками, партнерами и мировым сообществом в целом, отказаться от жестких форм доминирования и вернуться к использованию многостороннего подхода к решению международных проблем будет иметь первоочередное значение с точки зрения стабильности и воспроизводства существующего “американоцентричного” порядка.

Примечания
1. Бабурин С. Н. Мир империй: территория государства и мировой порядок. М.: ИНФРА-М. 2010.
2. Войтоловский Ф. Г., Гудев П. А., Соловьев Э. Г. (ред.) От миропорядка империй к имперскому миропорядку. М.: НОФМО, 2005.
3. Грачев Н. И. Государственный суверенитет и формы территориальной организации современного государства. М.: “Книгодел”, 2009.
4. Зуйков Р. С. Миросистемность: критерии и трансформация // Мировая экономика и международные отношения. 2009. № 8. С. 55-61.
5. Исаев И. А. Топос и номос. Пространства правопорядков. М.: Норма. 2007.
6. Каспэ С. И. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика. М., РОССПЭН. 2001.
7. Мотыль А. Пути империй: упадок, крах и возрождение имперских государств. М.: Московская школа политических исследований. 2004.
8. Ткачев С. В. Империя как современная полития. Владивосток: Морской гос. ун-т. 2007.
9. Bowden B. Empire of Civilization: the Evolution of an Imperial Idea. Chicago, University of Chicago Press. 2009.

Журнал “Геополитика и безопасность” 4. (28) 2014

Оптимизация статьи – промышленный портал Мурманской области