Шульга М. А.

Дискурс – это особая практика использования языка, преследующая экстралингвистические цели. В этом значении дискурс является социокультурным феноменом, неким «языко-миром», не только отражающим определенные реалии и даже не столько оказывающим на них активное влияние, но созидающим «возможные миры» [1, с. 26]. Дискурс связан не столько с последовательностью предложений, сколько с тем общим миром, который выстраивается по мере его развертывания [2, с. 74]. Такой дискурс существует, прежде всего, и главным образом в текстах, но в таких текстах, при помощи которых возникает особая семантика и, в конце концов, – возводится особый мир [3, с. 44]. Важно отметить, что один и тот же «опорный» концепт, образуя для каждого общества некую свою «настойчиво повторяемую тему» [4, с. 59], может быть использован для построения различных, порой принципиально отличающихся друг от друга, «возможных миров». Дело тут в различных способах построения самого дискурса вокруг устоявшейся «настойчиво повторяемой темы», способах, образующих разные традиции ее осмысления, и могущих уживаться в рамках одной культуры. Вот почему дискурс – это «нечто значительно большее, чем просто текст; это текст в контексте той традиции, к которой он принадлежит и которая определяет способ обсуждения некой темы, образцы постановки проблем и подхода к ним, оправдания, обоснования, связи с другими темами и т. п.» [5, с. 8]. Такая традиция может быть либо негативной, либо позитивной. Или, как пишет Эдвард Саид, – «линейной и категорической» или же «контрапунктной» [6, с. 30].

В первом случае «опорный» концепт культуры используется для поиска тех, кто может превратить ее «настойчиво повторяемую тему» (О. Гнатюк) в проблему, угрожающую самому существованию этой культуры. Получается так: «”Мы” – сокровищница всех ценностей, которым “они” угрожают, поэтому “они” несут угрозу для нас» [4, с. 63]. Или так: «дети и ученики старших классов учатся почитать и прославлять уникальность своей традиции (как правило, за счет враждебного отношения к другим традициям)» [6, с. 30]. Эти другие культуры и их традиции полагаются не как собственно Другие, а как Чужие, не поддающиеся рациональному познанию и заслуживающие лишь на пренебрежение со стороны «нас».

Негативный дискурс, на первый взгляд, способствует внутренней консолидации сообщества перед лицом «общей угрозы». Однако, на самом деле он лишь отвлекает внимание от ее собственных внутренних проблем, нарекая Чужого их источником и первопричиной. Поэтому диалог с Чужим невозможен, а сам он подлежит отрицанию, исключению и, желательно, уничтожению. Что касается последнего предпочтения, то тут не так все просто. Ведь уничтожение Чужого лишает сообщество основания для внутренней консолидации. Отсюда – зацикливание на гневной риторике и попытки удержать Другого в рамках навязанного ему определения «Чужой», а также соответствующих речевых и социальных практик. «Если он держится мужественно, его называют фанатиком, если перед лицом внушительной оппозиции он отступает, его называют трусом» [7, с. 297]. В случае же контрапунктной традиции построения дискурса «опорный» концепт культуры не является преградой для ее общения с другими культурами. Эти Другие не определяются как Чужие, а воспринимаются как еще одни, существующие рядом с «нами». Контрапунктное мышление о Других означает «не пытаться их классифицировать или разместить в определенной иерархии и, прежде всего, не пытаться все время повторять, что “наша” культура или страна – номер один (или не номер один в том же случае)» [6, с. 467]. Из последнего уточнения следует, что в случае положительного дискурса «настойчиво повторяемая тема» нацеливает сообщество не только на диалог с Другими, но и на решение собственных внутренних проблем, а не на поиск виновного в этих проблемах, нарекаемого Чужим. Итак, негативный дискурс воспроизводит отношения между сообществами по образцу «”Мы” – Чужой», а позитивный – «”Мы” – Другие».

Если рассматривать дискурс украинско-российских отношений (именно украинско-российских, то есть отношений, выстраиваемых Украиной) как совокупность речевых практик, используемых для построения этих отношений по тому или иному указанному образцу, то нетрудно заметить, что «опорным» его концептом является концепт независимости. Как писал в свое время Михаил Грушевский: «…прежде всего – признание нашей независимости» [8, с. 273]. Не затрагивая понятийных отличий терминов «независимость» и «суверенность», отметим лишь, что концепт независимости является более эмоционально насыщенным, более понятным массовому сознанию и, к тому же, более устойчивым к вызовам глобализации. Например, и ограничение суверенитета стран-членов Европейского Союза вследствие углубления евроинтеграции, и так называемое «размывание» суверенитета современных государств вследствие набирающего силу транснационального характера международного общения воспринимаются как предмет научного исследования, предполагающего, среди всего прочего, «комплексное переосмысление и переоценку» самого понятия «суверенитет» [9, с. 106]. Что же касается независимости, то в подобного рода уточнениях, скорей всего, нуждается не соответствующее понятие, а процедура ее международного признания и гарантирования. Для государств же, провозглашающих свою независимость, понятийное ее уточнение, в отличие от международного признания, не является жизненно необходимым.

Напомним, что то или иное звучание «опорного» концепта культуры зависит от способа построения дискурса, на основании которого и создается тот или иной «возможный мир» взаимодействия между сообществами. В позитивном дискурсе такой концепт не создает преград для диалога с Другими и, более того, нацеливает сообщество на осмысление и решение своих внутренних проблем, а не на перенесение их источника во вне. В негативном же дискурсе «настойчиво повторяемая тема» культуры используется для поиска Чужого, который виновен в «наших» проблемах и, более того, угрожает «нам» самим фактом своего существования. Поэтому со стороны «нас» он заслуживает исключительно на враждебное и подозрительное к нему отношение. И если концепты «не только переживаются, но и мыслятся» [10, с. 47], то один и тот же «опорный» концепт в положительном дискурсе становится больше предметом мышления и осмысления, а в негативном дискурсе – больше предметом переживания.

Учитывая это, исходным пунктом положительного дискурса (См. подробнее Шульга М. А. Украинско-российские отношения в историко-теоретической перспективе // Вестник Московского Университета. Сер. Политические науки. 2013. № 2. С. 103-116) украинско-российских отношений, по мнению украинского историка И. Лысяка-Рудницкого (1919-1984), можно считать отказ от постоянного словесного декларирования самостоятельности украинского государства. «Если мы говорим, что стремимся к самостоятельной украинской державе, то такой ответ может удовлетворить разве что нас самих (Впрочем, и здесь в уме остаётся много знаков вопроса: о какой самостоятельной Украине идёт речь? О такой, где господствовала бы жёлто-голубая “чрезвычайка”?)» [11, с. 327].

Украина, считал Лысяк-Рудницкий, в упорядочивании своих отношений с Россией не должна руководствоваться «взбудораженными эмоциями», «криком и рассыпанием патриотических фраз». Не может она позволить себе и закрывать глаза на собственные внешне- и внутриполитические просчёты и изъяны, перенося ответственность за них исключительно на внешние силы и неблагоприятные обстоятельства. «Таким аргументом мы причиняем вред лишь сами себе, так как способствуем тому, что об украинцах утверждается мнение как об ограниченных, ослеплённых шовинистах, чуждых каким-либо положительным ценностям» [11, с. 327]. А согласно еще одному украинскому ученому В. Лыпынскому (1882-1931), Украине как отдельному независимому национальному государству необходимы не «дразнящие эмоции» и не «игра на сердцах», а взвешенная внутренняя политика, которая бы учитывала значительные культурные различия, имеющие место между отдельными краями Украины. А именно: между Восточной (Византийско-Московской) и Западной (Римско-Польской) Украиной, между Левобережной Гетманщиной и Слобожанщиной, Правобережьем, Запорожскими землями, Кубанью, Галичиной, Буковиной, Закарпатской Русью и Крымом. «Разные модные у нас теперь попытки механистического объединения Украины с помощью «соборных», словесных декламаций лишь подчёркивают эти различия и закончатся взаимным недоверием и взаимным непониманием» [12, с. 422].

Негативный же дискурс украинско-российских отношений значительно облегчает «решение» внутренних проблем провозгласившей свою независимость Украины, так как предусматривает определение России в качестве виновной как в самом существовании этих внутренних проблем, так и в провалах тех или иных способов их решения. Поэтому исходный пункт такого дискурса – это независимость от России, любое сотрудничество с которой расценивается как подчинение Чужому. Так, согласно Степану Бандере, с именем которого принято связывать негативный дискурс украинско-российских отношений, главной целью украинцев является создание целиком независимого самостоятельного украинского государства. Достижение этой цели требует борьбы не только с большевистской Россией, но и «непримиримого отношения» к России как таковой, независимо от ее «политической среды». Это объясняется тем, пишет Бандера, что все без исключения российские политические силы всегда крайне враждебно воспринимали идею государственной независимости Украины: «… любое московское государство, как царское, так демократическое и большевистское, всегда было коварным и вероломным по отношению к Украине <…> и любую форму союза превращало в ужасное порабощение». Более того, «врагом был не только этот режим – царский или большевистский, не только государственная и общественная система, а сама московская нация, одержимая бесами империализма». Поскольку Россия при всех внутренних изменениях в ней, никогда не изменяла своей цели – «уничтожение субстанции своеобразия украинского народа», – постольку борьба Украины за свою государственную независимость является «бескомпромиссной, тотальной и непрерывной» борьбой с Россией. В том числе и за счет неукоснительного следования генеральной линии внешней политики независимой Украины, требующей «полного разрыва любых связей с Россией».

Итак, «главным вопросом жизни и развития украинской нации является отношение к Москве». А главным принципом украинской политики – построение украинской независимой державы параллельно с «расчленением Российской империи на самостоятельные национальные государства» и «созданием вокруг России, запертой в ее собственных границах, такой системы государств, чтоб она не могла более выступать с империалистической агрессией». Иными словами: «без разгрома Московской империи и разделения ее на национальные государства <…> нельзя понять освобождение Украины». Как видим, в рассуждениях Бандеры «независимость Украины» увязана с «распадом России», «сжатием» ее до пределов своих «этнографически-российских земель». Так, полной и высшей победой украинского национализма Бандера считает ситуацию, «когда российская империя перестанет существовать». Поскольку же «одержимость бесами империализма» – это своеобразный «первородный грех» «московской нации», то Российская империя перестанет существовать лишь при условии прекращения существования самой этой нации и, соответственно, России как таковой. «Россия и российский народ и есть враг самостоятельной Украины, а не просто большевистский империализм» – именно здесь «главный фронт исторического противостояния между Украиной и Москвой». Смыслом этого противостояния не есть борьба за то или иное «устройство украинского государства» а борьба за государственную независимость Украины, которая означает борьбу «не только против большевизма, но и против любого захватнического российского империализма, свойственного российскому народу, на протяжении истории и теперь» [13].

«Независимость Украины» и «распад России» составляют необходимую смысловую связку не только у Бандеры. В тех или иных вариациях она присутствует и у других украинских политических деятелей, которых принято считать идеологами украинского национализма. Так, у Дмитрия Донцова (1883-1973) тезисы о «независимости Украины» и «распаде России» необходимо увязаны друг с другом в русле рассуждений о России как о вечном и неисправимом Чужом и для Украины, и для Европы, к которой Украина принадлежит изначально и неоспоримо. Такое определение России Донцов выводит из «генеральной идеи» российской геополитики, содержанием которой является «глубокая мистическая вера в великое призвание, мировую миссию русского народа» [14, с. 96-97].

Инструментами осуществления последней исторически были такие формы российского государственного строительства как русская «община», освобождение славянства или «освобождение» мирового пролетариата, теократический идеал нравственного возрождения человечества через Россию и т. д. «В деталях своих мыслей отличались между собой идеологи российского мессианства, но все твердо и непоколебимо верили, что русский народ… поведет за собой, как осел, под поощряющие возгласы своих погонщиков, все другие народы навстречу, хотя и неведомому, но великому будущему, в котором глаза политических маньяков видели то новую civitas dei, то российских крест на святой Софии, то “социалистическое отечество”…» [14, с. 98]. Именно из-за своего мессианства Россия, заключает Донцов, «мыслит континентами», игнорируя отдельные народы и имея в виду только монгольский мир на Востоке, магометанский на Юге и германо-латинский на Западе [14, с. 140]. Российское мессианство, как рассуждает этот автор, отличаясь от панлатинизма или пантевтонизма своим «воинствующим» отношением к Западу, знаменует собой противостояние между Россией как авангардом Азии, с одной стороны, и Европой как некоторой целостностью, – с другой.

Основу такого противостояния составляет конфликт России и Европы в смысле «глубокой противоположности между двумя взаимно враждебными цивилизациями», охватывающей социальные, семейные, политические, религиозные и духовные аспекты общественной жизни. Европу, поясняет Донцов, характеризует красочность, величие цельной истории, которую творят классы, нации, человеческие единицы, общественность в целом, свободная игра сил. Россию же определяют однотонность, бесцветность исторических событий, огромное влияние неорганизованной народной стихии, непропорционально большая роль государства, отменившая и классы, и отдельные человеческие единицы, и общественность в целом.

Западное общество – это значительная роль человеческой единицы и ее свободных группировок, чувство личного достоинства, своих прав и обязанностей, активность в поддержке общественной организации и самоуправления в широком смысле [14, с. 106]. Российское общество – это подавленность, потрясение и пассивность человеческой единицы, отбрасывание принципов индивидуализма, полное отсутствие автономной морали, которая уступает место приказам и палке, широкий культ массы, хаос и абсолютизм. «Борьба императоров с папами, полная драматических моментов, – это Запад. Расправа всемогущих царей с лишенным всякого значения духовенством – это Россия. Бесстрашная и упорная борьба феодальных рыцарей с королями – это Запад. Отсечение голов своим “холопам”, как называл своих бояр Иван IV, – это Россия. Трагический конфликт старой веры с реформой, еще более импозантная реакция первой – это Запад. Спор между официальной церковью и “расколом” – это Россия. Кальвинизм, цвинглианство, лютеранство – там. “Прыгуны”, “хлысты” и “столпники” – здесь» [14, с. 106].

Причина таких разительных отличий, согласно Донцову, кроется в разности принципов организации общественной жизни Европы и России которая изначально враждебна Европе: аморфную российскую массу может возглавлять только абсолютизм, а самодеятельную европейскую общественность – только самоорганизация [14, с. 138]. Только учитывая «универсальный конфликт» России и Европы, Украина может сформировать такую внешнюю политику, которая обеспечит ее государственную самостоятельность и позволит удержаться в качестве независимой на международной арене. «Эту абсолютную несоединимость обеих культур и извечную борьбу между ними, под знаком которой проходит и будет проходить целый европейский кризис, и должны мы иметь в виду, определяя роль Украины в этом конфликте, линию нашей национальной политики, или – сути нашего коллективного идеала» [14, с. 140]. Первое, что необходимо сделать украинцам в деле выработки этого идеала – осознать, что государственный централизм является неотъемлемым атрибутом русской жизни, а «Россия всякая» будет носителем идеала мессианства. Во-вторых, Украине в своей критике российского империализма следует руководствоваться не его моральной оценкой, а критерием общественной полезности. Расы или системы становятся победителями не по причине своих «моральных» сил и погибают не по причине своей «безнравственности». Причиной и первого, и второго является выполнение ими общественно полезной функции.

«Различие между Россией и Европой в этом плане лишь в том, что Запад своей культурой развивает одновременно активность и в побежденных народах, прививая им талант самоорганизации и дух сопротивляемости. В России – аморфная масса вверху, но такая же аморфная, неспособная к сопротивлению масса внизу» [14, с. 161].

Важность для Украины утонченной критики российского империализма обусловлена необходимостью для нее ориентироваться на силы, способствующие реализации идеала украинской нации, главным отличием которого является отстаивание своей независимости в противовес (а не просто от) России. Такой силой, по мнению Донцова, является так называемый империализм европейских государств, усиление которого лишит Россию привилегии обеспечивать свои международные национальные интересы выгодным для себя способами. Украине, подчеркивает он, следует помнить, что независимость от России возможно только при условии ослабления России и укрепления Европы а потому среди различных «империализмов» украинскому государству следует пользоваться тем, который для нее будет полезным. «Когда для блага русской государственной идеи нужно тащить в сферу ее влияния Украину и ослабить политически Европу с помощью азиатских ханов и претендентов на падишахов, с помощью мусульманского национализма, то в наших интересах лежит не допустить этого всякими возможными способами», даже используя «чувственный» момент, который позволяет противопоставить российской национальной идее на Украине упрямый и беспардонный национализм, который в свое время оправдал себя в Латвии, Эстонии, Финляндии, Франции, Сербии, Польше и Грузии. Средоточие такого национализма составляет мысль о том, что для украинцев вечным и неумолимым противником является не только официальная Россия, но и вся политически активная российская общественность [14, с. 153, 188].

Итак, Россия враждебна Европе, а Украина, несмотря на ее постоянные контакты с Востоком, составляющие «проклятие нашей истории», благодаря основам своей культуры, своей социальной, политической, религиозной и духовной жизни, является Западом, «продолжением Средней Европы». Поэтому будущее украинского государства зависит от четкого и окончательного решения им следующей дилеммы. А именно: «или стать передовой тропой “воюющего папизма”, или “антантского империализма”, или немецкого “броска на восток”, или же авангардом “славянства” (то есть России) в его походе на Запад. Значит, с ними или против них» [14, с. 105]. Соответственно, актуальным для Украины является не лозунг самостоятельности как таковой, а требование отрыва от России и «срыва всякого соединения с ней», как политического, так и культурного. Поскольку в Украине Россия видит прежде колоссальную территорию, владение которой и обеспечивает ей великодержавный статус, борьба с Россией является коллективным идеалом для украинцев, подобно тому, как борьба с Великобританией – для ирландцев, а борьба с Турцией – для сербов и болгар до 1912 г. Именно эта борьба диктует недопустимость для Украины любых, – военных, хозяйственных, таможенных и т.п., – союзов с Россией. Ведь, например, таможенный союз является лишь первым этапом в политической унии и требует «общей торговой политики с заграницей, а значит, и общей заграничной политики вообще» [14, с. 147].

Борьба против России требует от Украины позиционирования себя в качестве «наиболее вытянутой вперед тропы Запада», его аванпоста против России, который первым принимает удары «восточного нашествия». Постоянного акцентирования в своих отношениях с европейскими государствами тезиса о том, что именно от судьбы Украины зависит победа европейского или московского принципов на континенте. «Каждое поражение Украины тотчас оборачивалось для Европы новым натиском российского колосса. И наоборот: каждое ослабление Европы, или упадок Польши, или ослабление Швеции, или Турции, фатально отражались на Украине ограничением автономии при первом Скоропадском, его отменой во время счастливых для России войн с Турцией, уничтожением унии после падения Польши» [14, с. 144].

Поэтому если Украина начнет играть роль российского авангарда, то ударная сила России против Запада непомерно возрастет, и их силы станут неравными. Если же, наоборот, Киев откажется от этой роли и займет место там, где подсказывает ему история и география, то сила Европы будет преобладать силу России. Это обусловлено тем, что ключи к овладению Европой, – Львов и Константинополь, – может получить лишь тот, кто владеет Украиной, а потому сепарация последней от России образует мощную преграду для российской экспансии. «В этой вечной нашей борьбе против хаоса на Востоке, в обороне – в своей собственной государственности и культуре – целой культуры Запада, как раз и заключается украинская национальная идея, долженствующая быть основанием целой нашей политической программы» [14, с. 144]. Отстаивание Украиной своей независимости неотделимо, согласно Донцову, от ее ориентации на европейские государства, которые, в свою очередь, могут противостоять экспансионистским намерениям России, поэтому объединение с Европой, при любых обстоятельствах и любой ценой, является категорическим императивом украинской внешней политики. Это возможно только при условии принадлежности Украины к западноевропейскому сообществу, принадлежности, которая является гарантом безопасности, как самого украинского государства, так и европейской безопасности в целом: «…нам нужна не сильная Россия, но сильная Европа, <...> последняя, подобно России, не противится, во что бы то ни стало, возникновению нового политического центра в Киеве» [14, с. 215]. Более того, катастрофой для Украины является любое ослабление государств, граничащих с Россией, потому что именно они служат преградой российскому продвижению в Европу и, тем самым, заградительной охраной для Украины.

Предупредить это ослабление, считает Донцов, можно путем создания «солидного блока государств от Балтики до Черного моря», укрепления Румынии, Венгрии и Польши, а также превращения Константинополя в плацдарм Европы в ее походе на Восток. «Поэтому, если бы мы теперь в той большой бури, грохот которой уже ловит наше ухо, не бросили все наши силы – какими бы малыми они ни были – на сторону противников России, – это было бы преступление перед нашей нацией и ее будущим» [14, с. 85].

Последовательно тезис о неизбежности распада России и его важности для будущего Украины был проведен Юрием Лыпой (1900-1944), который заявлял, что украинская независимость требует предупреждения любого «геополитического связывания» Украины и России путем наращивания первой своей значимости как транзитного государства и вытеснения последней из системы мировых торговых коммуникаций. «Цель на просторах Европейской России может быть только одна – полное отделение двух великих государственных организмов, враждебных друг другу духовно и экономически исключающих друг друга» [15, с. 84]. Невозможно, утверждал он, примирить московский центр с центром украинским, невозможно говорить и о государственном сотрудничестве между этими двумя центрами, так как они «взаимно исключают себя» [16, с. 4]. Отсюда уточнение: «Не отделение Украины от России есть наша главная идея, а уничтожение наднационального авторитета России в нынешних северных центрах и укоренение этой идеи в украинской столице – это главное!» [16, с. 4]. Таким образом, независимость Украины возможна лишь при условии уничтожения России как центра наднационального распределения земель над Волгой, Печорой и Белым морем. И если у Донцова независимая Украина требует нейтрализации России как «авангарда Азии», то у Лыпы Украина может существовать и развиваться лишь при условии «уничтожения наднационального авторитета России в нынешних северных центрах».

Если у Донцова в борьбе за свою независимость Украина нуждается, прежде всего, в поддержке европейских народов, то у Лыпы – в союзе с народами, проживающими на территории Российской империи, а также в сотрудничестве с народами Черноморского бассейна и всей Передней Азии, которое необходимо для устранения контроля России над проходящими тут коммуникациями. На практике это означает задачу оттеснения России в «границы года 1553-го», которые следует считать «натуральном границами Московии» [15, с. 59-60]. На территории же нынешней России, под одной государственной крышей собраны самые разнообразные начала, среди которых особого внимания заслуживают четыре территории и народы, являющиеся жизнеспособными, то есть имеющие собственное содержание и призвание. А именно: Московия с соседним Северным Поморьем и Надбалтией, или Северо-Западный центр; Украина с соседним Кавказом и Закавказьем и в целом Северо-Восточным бассейном Черного моря, или Южный центр; Сибирь с Дальним Востоком, или Сибирский центр; Киргизия и Среднеазиатские туранские республики, или Среднеазиатский центр, способный влиять на алтайско-енисейско-ленские тюркские племена [15, c. 53]. Кстати, Ю. Бачинский (1870-1940) также предполагал неизбежность распада европейской части России на три отдельные экономические территории (восточную – «великорусскую», юго-западную – украинскую и северо-западную – польскую), экономическая борьба между которыми «проявится в желании деления России на отрубные политические организмы» [Бачинський Ю. Україна irredenta. К.: Основні цінності, 2003. С. 74]. При условии разделения России и утверждения на ее территории политических образований в пределах указанных выше четырех ячеек, сферой геополитических интересов России в пределах ее «натуральных границ» и станет север Европы, в частности, побережье Белого моря. «Московия не имеет другого выбора, как Мурманск и прилегающие местности, где солидное влияние Гольфстрима. Только там ее будущность» [15, c. 68].

Москва является Севером, а Украина – Югом, и идти они должны собственными дорогами в своем геополитическом развитии. Иначе говоря, только северная ориентация России-Московии исключает столкновения ее геополитических интересов с геополитическими интересами Украины, поскольку «наиболее естественной осью экспансии Украины является южная ось, так же, как наиболее естественной для Московии ось северная» [15, с. 70]. Принудить Россию к этой оси можно лишь осуществив проект ее распада, нацеленный на замыкание России в «границах Московского царства 1553 года». О реалистичности этого проекта, считает Лыпа, свидетельствует и областническое движение Сибири, которая, рано или поздно будет иметь если не самостоятельность, то широкую автономию, и отрубное положение Украины и Кавказа, и популярность идей «Большого Турана», а также государства, созданного на территориях восточнее Байкала.

«Национальные государства финских и уральских народов на территории современной российской республики – это есть то малое, что необходимо. Второе – устранение нынешнего московского демографического центра с этих территорий и усмирение тут тяжелой промышленности, раздутой Москвой. Когда позже очертим границы “русских”, возникнет государство, меньше чем украинское» [16, с. 4-5]. Одним из первых шагом на пути реализации проекта «распада России» должно стать отторжение от нее Кавказа и Поволжья. Кавказ очень важен для Украины в деле превращения южного вектора в основание своей внешнеполитической доктрины. Кавказ, утверждает Лыпа, – это надежда Украины в ее стремлении на Юг. Но и Украина является надеждой для тех, кто желает объединения Кавказа во имя независимости от России. «Украинцы борются не только за свою справедливость, но и за утверждение этой справедливости в своем окружении» [16, с. 5]. Россия же подчинила себе Северный Кавказ с Кубанью и тем самым отделила Украину от Кавказа, не позволяя ей утвердиться на море. Поэтому в интересах Украины установить «целостность Кавказа… вплоть до Персидского залива» [17, с. 44]. Кроме того, Москва очень легко попадает на Кавказ через «Каспийские ворота», то есть Волгу. Поэтому эти ворота следует запереть путем создания татарско-башкирского государства – Идель-Урала, охватывающего пространство между средней Волгой и Уралом. «Возрождение Казанского государства – Идель-Урала со столицей в Уфе – это самой большой удар, который был бы нанесен московскому империализму в случае утраты Украины и Кавказа» [18, с. 261].

Таким образом, независимость Украины должна утверждаться не просто в противовес России, но и путем отрывания от нее Кавказа и Поволжья. Да и «в плане стратегическом для Украины не безразлично то, в чьих руках будет Смоленск, Калуга, которые находятся на смешанной московско-белорусской территории и являются ключом к украинским южным пространствам» [19, с. 75]. Поэтому только распад России делает Украину подлинно независимой. «Господство на Юге и одновременно – мощная стража на Севере! Отделение Украины, преграждение ею для врагов всех дорог на Юг было бы лишь началом великого исторического процесса. Потому что когда государство порабощения, хаоса и разрушения – Россия – останется, то это означает: нет Украины – центра порядка, богатства и достоинства» [16, с. 4]. Только в этой плоскости, считает Лыпа, задача для Украины сформулирована правильно. Не может быть и речи о компромиссах в отношении современного российского государства, т. к. единственным спасением для существования украинской государственности является окончательное уничтожение российской великодержавности [16, с. 4].

Негативный дискурс украинско-российских отношений не исчерпывается приведенными рассуждениями Д. Донцова и Ю. Лыпы. Можно вспомнить и Николая Михновского (1873-1924), который «выразительно определил Москву красную и белую одинаково – как исторического врага Украины, с которым нужно не разговаривать, а которого нужно бить, пока он перестанет бесчинствовать» [20, с. 62]. Украина, согласно Михновскому, должна быть «самостоятельным и от Москвы независимым государством» [20, с. 57]. Отсюда – неизбежность вооруженной борьбы с Московией, которая «уже сейчас есть наш враг» [20, с. 52]. «Московия, все равно какая – царская или республиканская, абсолютистская или демократическая, – никогда не даст Украине того, на что Украина имеет очевидное право, и постоянно будет пытаться удержать Украину в качестве своей колонии» [20, с. 51].

Как не вспомнить и Симона Петлюру (1879-1926), утверждавшего, что традиционная миссия украинцев заключается в том, чтобы защищать Западную Европу от «разрушительного давления варваров Востока» [21, с. 229]. Только лишь Украина благодаря численности своего населения, материальным ресурсам и «милитаристскому сопротивлению» способна быть той базой, образование и усиление которой «может фактически решить судьбу России и привести к окончательному и необратимому ее разделу» [21, с. 252]. Украине следует считать «приобретение собственного государства» незаконченным и неполным до тех пор, пока не будет реализован план раздела России, нацеленный на предупреждение «возрождения бывшего могущества великой России». Этот план – «наиболее целесообразное решение надоевшего и неспокойного дела, которое постоянно таило в себе угрозу и опасность для Европы, которое и ныне таит в себе те же тенденции [21, с. 254]. «Доказать европейцу необходимость признания права украинской нации на ее самостоятельную государственную жизнь, это означает вплотную подойти к делу фактического раздела бывшей московской империи, ныне советской “федеративной” республики» [21, с. 252].

Можно сослаться и на Степана Рудницкого (1877-1937), согласно которому Украина должна подчеркивать, что стремится исключительно к самостоятельности по отношению к России и позиционировать себя как государство, которое своим положением и основной идеей вынуждено быть фронтом против России. «Мировое политическое значение Украины заключается в том, что она своей огромной и протяженной территорией останавливала бы экспансию России к Адриатическому и Эгейскому морю, к передней Азии и Египту и делала бы почти невозможной экспансию к Индии» [22, с. 294]. Как фактор, сдерживающий Россию, Украина нуждается в помощи западных стран, от которых должна «требовать лишь борьбы за свою самостоятельность против России» [22, с. 186].

Тезис о России как о Чужом (враге) для Украины делает негативный дискурс украинско-российских отношений отдельным случаем того, что Эдвард Саид назвал ориентализмом [23]. Д. Донцов, напомним, определяет Россию «авангардом Азии» и заключает, что Украина, всегда принадлежавшая Европе, должна стать аванпостом в борьбе последней с «восточным нашествием». У Ю. Лыпы европеизм суть средство, позволяющее Украине обрести себя в борьбе с Россией, принадлежащей к «северно-азиатскому отрезку культуры номадов» [24, с. 147]. Иначе говоря, Россия является Чужим для Украины потому, что она – Чужой и для Европы.

Но есть один нюанс, обусловленный увязкой концептов «независимость Украины» и «распад России» в рассматриваемом дискурсе украинско-российских отношений. Для Европы, если воспользоваться терминологией того же Саида, Россия является все же не Чужим, а «комплементарным» Другим и существует в виде «развернутого обратной стороной положительного автостереотипа» [4, с. 73, 476; 25, с. 51]. Так, Ф. Тер, предлагает описывать «обращения-отвращения» России и Европы относительно друг друга с помощью образа сообщающихся сосудов, который, по его мнению, подтверждает принадлежность России к Европе [26]. Американский же историк Мартин Малиа утверждает, что никакой «извечной России», которая бы по своей природе противостояла Европе, не существует [27]. Наоборот, европейские оценки (и не только России) больше зависят от эволюции самой Европы, чем от состояния стран, под эти оценки подпадающих. Например, пишет Малиа, в то время, когда Россия становится главным защитником всех прошлых монархических режимов (1815 г.), эти режимы утрачиваю доверие своих народов, и поэтому европейцы начинают определять Россию как страну восточного деспотизма (подробнее см.: Шульга М. А. «Россия-Европа»: геополитика anteomnia цивилизации // Цивилизация: от локального к глобальному Граду. Монография. Донецк: ДонНТУ, УНИТЕХ, 2008. С. 122-155).

В негативном же дискурсе украинско-российских отношений Россия определяется как естественный, извечный и вечный Чужой для Европы, а, следовательно, и для Украины как ее неотъемлемой части. Напрашивается вывод, что негативный дискурс украинско-российских отношений – это своего рода крайняя форма ориентализма, актуализируемая в зависимости от степени напряженности отношений между Россией и европейским (шире – западным) сообществом. Более того, форма, позволяющая превратить Украину, не без помощи западных стран, в базу (военную, экономическую, культурно-идеологическую) для борьбы против России, а также вовлечь украинское государство в различные проекты «сдерживания» России, в том числе и за счет создания коалиции стран, призванной ослабить влияние России в мире. Так, Донцов пишет о «солидном блоке государств от Балтики до Черного моря», который должен служить преградой «натиску российского колосса» в Европу, Лыпа – о Черноморской крепости, способной заблокировать продвижение России в черноморско-средиземноморском направлении, а Рудницкий – о Балто-Черноморской оси, позволяющей исключить Россию из системы мировых коммуникаций.

Таким образом, негативный дискурс украинско-российских отношений охватывает те речевые практики, которые отрицают фактически саму возможность и целесообразность этих отношений для Украины на том основании, что независимость Украины возможна лишь при условии распада России и удержания ее в пределах своих «натуральных границ», то есть в пределах границ московского царства (Ю. Лыпа). Чем опасна такая риторика? Независимость Украины увязывается с необходимостью для нее стать театром борьбы «между двумя взаимно враждебными цивилизациями» (Д. Донцов), ставка в которой – ослабление России, вплоть до ее «разбивания» и «распада». Тем самым независимость эта перестает быть чем-то безусловным и выступает поддержкой западных стран, которые, в свою очередь, заинтересованы лишь в Украине, являющейся сторожевым постом в их борьбе с Россией как «авангардом Азии».

Таким образом, концепт независимости в негативном дискурсе украинско-российских отношений предлагает Украине руководствоваться бездумно-негативными оценками России одновременно с не менее бездумными, но положительными оценками «окцидентального мира». Задача уяснения содержания понятия суверенитета снимается сама собой.

Для российского государства указанный дискурс опасен не просто утратой территориальной целостности как окончательного результата «ослабления» или «распада России», но и превращением «ослабления» и «распада» в некий перманентный процесс «децентрализации огромной страны» под вывеской «демократической трансформации России» [28, с. 87; 29, с. 82-83]. Такой процесс, согласно Зб. Бжезинского, невозможен без соответствующего геостратегического «контекста, толкающего Россию к желаемым изменениям» и способствующего «приобщению России к западному миру и ее убеждению в потребности фундаментального пересмотра роли России в Евразии» [29, с. 34, 43]. Речь идет об окружении России «демократическим геополитическим плюрализмом», охватывающим «новые независимые государства» [29, с. 34, 43, 87].

Наиболее важную роль в системе такого «геостратегического контекста» Бжезинский отводит независимой Украине. «…если Украина должна выжить как независимое государство, она вынуждена будет стать частью Средней Европы, а не Евразии, и если она станет частью Средней Европы, тогда она будет вынуждена разделять связи Средней Европы с НАТО и с Европейским Союзом» [28, с. 121]. Украина оказывается той страной, на территории которой преимущественно и разворачивается противостояние между Россией, претендующей на «исключительный контроль над евразийскими пространствами» [28, с. 110], и Западом в лице НАТО и ЕС, стремящихся эту исключительность перехватить за счет, во-первых, приращения новыми членами и союзниками из числа «национальных государств на постсоветском пространстве». И, во-вторых, – путем «распространения политического плюрализма в самой России» [29, с. 83]. Но утрата Россией исключительного контроля над евразийскими пространствами своей государственной территории может означать либо ее превращение в «конфедеративную Россию» [28, с. 209], либо «территориальное сокращение к преимущественно этническому измерению» [28, с. 97]. Знакомо, не правда ли? И еще: «Благодаря масштабному европейскому присутствию Сибирь могла бы со временем превратиться в общеевразийское достояние, использование которого происходило бы на многосторонней основе <…> и открыло бы перед пресыщенным европейским обществом увлекательную перспективу покорения “новых рубежей”» [30, с. 140]. Ю. Лыпа, напомним, усматривал в областническом движении Сибири, имеющей «ценность в себе самой», аргумент в пользу реалистичности проекта вытеснения России в «границы Московского царства 1553 года».

Для Европы же и Запада в целом негативный дискурс украинско-российских отношений чреват опасными своей непродолжительностью решениями собственных внутренних проблем за счет уличения в них Другого, определяемого как Чужой, а также за счет превращения отдельных стран в аванпосты своей борьбы с ним. И деконструкция его не представляется целесообразной, и диалог с ним невозможен. Бжезинский допускает включение России в евроатлантическую систему, но лишь в качестве «нормального европейского государства среднего ранга» [30, с. 140]. Речь идет не об отказе от определения России как Чужого, а о некоем западном видении будущего российской государственности, которое лишь и имеет право на существование. Пока практическое воплощение западного понимания «демократической трансформации России», в чем-то перекликающегося с описанными выше планами «распада России», не завершилось, Россия, классифицируемая как Чужой способствует, во-первых, единению и консолидации западного сообщества. И, во-вторых, – пребывает в ситуации «вечно виноватого» в самом факте своего существования как государства, осуществляющего «исключительный контроль над евразийскими пространствами» (З. Бжезинский).

Кроме того, это главенство должно будет признать и европейское сообщество. Поскольку же, по признанию З. Бжезинского, лидерство в самих евро-атлантических структурах принадлежит США [29, с. 16], то поддержание негативного дискурса украинско-российских отношений грозит Европе сохранением того статуса, который сегодня отведен ей США. А именно: «Сегодня Европа – несмотря на свое экономическое могущество, высокую степень экономической и финансовой интеграции и силу трансатлантической дружбы – де-факто является военным протекторатом США» [29, с. 16]. Казалось бы, ну что тот дискурс? И разве можно всерьез брать в расчет его влияние на реальность? И разве нужно придавать какое-то значение (то есть не просто иронизировать по поводу) гневной риторике представителей украинского национализма, утверждающих принципиальную и абсолютную чуждость и враждебность России независимой Украине? Но не стоит забывать, что любой дискурс не только влияет на реальность, но и «преобразовывает ее, становясь своеобразной парареальностью, иногда более реальной и более правдивой, более убедительной и влиятельной, чем та реальность, которую он якобы описывает» [4, с. 61]. Статью принято заканчивать научным выводом. Но почему-то хочется вспомнить Юлиуса Фучика: «Люди… будьте бдительны!».

Журнал “Геополитика и безопасность” № 1 (29)  2015

Оптимизация статьи – промышленный портал Мурманской области